Осмысливая сейчас свой пройденный путь, я прихожу к выводу, что принадлежу к поколению Победы, к тому поколению, которое чувствовало свою причастность к этому великому событию. Мы, мальчишки того времени, жаждали сделать что-то значимое для своего народа, для своей страны. А страна лежала в развалинах... И вот в правительстве, в ЦК партии было принято решение готовить художников, которые помогли бы восстанавливать города. В Москве открылось Строгановское училище, в Ленинграде — Мухинское. Окончив его, я приехал в Новосибирск, еще не вполне понимая, что я — художник.

И моя судьба столкнулась с этим городом, который словно бы ждал нас. Хотя никто еще толком здесь не знал, что такое монументальное искусство, даже слово «монументализм» плохо выговаривали, но вся атмосфера Новосибирска дышала потребностью в искусстве.

Когда я по своей инициативе, на свой страх и риск сделал проект сквера Героев революции и отнес его руководству, то наш председатель облисполкома сразу сказал: «Вот молодой художник предложил сделать панно. Давайте его поддержим!» И мне, такому молодому, поручили выполнение этой работы. Так сквер Героев получил новый облик. Так же была поддержана идея сделать росписи в ресторане «Центральный», эстетически оформить его, хотя проще было бы сделать обыкновенный ремонт, а не закрывать доходное учреждение на целый месяц... В людях была жажда красоты!

А теперь о главной моей работе — о Монументе славы. Его появление имеет свою предысторию. Она началась с того, что я оформил Музей боевой славы в Доме офицеров. Работа понравилась, и меня пригласили оформить и краеведческий музей, который находился тогда на углу Красного проспекта и улицы Свердлова, рядом с обкомом партии — в этом здании теперь находится выставочный зал Союза художников.

Начал я эту работу с вывески. Она должна быть необычной, объемной и стоять на газоне. Художники оценили неожиданное решение, но его вдруг зарубили на архитектурном совете. Стали почему-то говорить, что возле обкома партии стоит статуя Ленина, вся в кустах, из-за которых его совсем не видно — торчит одна рука. Главный архитектор города Скобликов сказал: «Надо сначала решить, что делать с Лениным, а потом думать, что еще устанавливать на проспекте». Я, конечно, разволновался: при чем тут моя вывеска? Я же столько времени работал, думал! Словом, обиделся и поделился своей обидой с секретарем горкома Прасковьей Павловной Шаваловой. Она меня выслушала и вдруг заявила: «Ты тут всякой ерундой занимаешься... Вот ты сделал панно героев гражданской войны. Делай панно об Отечественной!»

Я слегка опешил: «Прасковья Павловна, но ведь нет такой большой стены. Я же монументалист. Мне стена для работы нужна». Тогда она со свойственной ей категоричностью отрезала:

— Найди место, а стену мы тебе сделаем!

И я пошел искать место. И нашел! Большой пустырь в Кировском районе, на котором по генеральному плану развития города ничего не собирались строить — вся территория отводилась под зеленую зону.

— Делай эскизы! — сказала Шавалова.

— Давайте сначала заключим договор.

— Ну, раз ты ставишь всякие условия, то ничего не сделаешь...

Разговор кончился ничем, и, огорченный, я ушел из горкома. Переживал очень — жалко было идеи. Это была МОЯ тема! МОЯ! Хотя мне по возрасту и не довелось воевать, война прошла сквозь мою судьбу, и я как художник видел свою гражданскую миссию в этой работе. Долго думал, что же делать, и решил пойти в Кировский райком партии, к первому секретарю Владимиру Федоровичу Волкову:

— Как раз перед вашими окнами я хотел бы сделать панно, посвященное подвигу наших земляков в Великой Отечественной войне, — и объяснил, какой разговор у меня состоялся в горкоме.

Волков сразу подхватил эту идеи и сказал:

— А мы вот как поступим: мы никого не будем ни о чем просить. Все сделаем сами! Поднимем все заводы, всех людей района и сделаем!

Так этот человек мужественно взвалил на себя всю полноту ответственности за гигантское сооружение, задействовал все предприятия, мобилизовал людей. А работа была колоссальная по своим объемам и трудозатратам — одной земли надо было переворочать на 20 гектарах! Но люди, кировчане, восприняли строительство памятника как свое кровное дело, выкладывались, помогая кто чем может, проводя воскресники и субботники. Это поражало, радовало, вдохновляло. Волков потом признался мне, что среди многочисленных заводов индустриальной Кировки только один единственный директор предприятия заупрямился и отказывался поначалу от «лишней» работы, но он его так отбрил за эту позицию, что директор понял: если он откажется, то заводчане его просто проклянут!

Работа над проектом усложнялась для меня тем, что памятник должен быть воздвигнут в глубочайшем тылу, где не было никаких сражений и спустя 25 лет после Победы, когда уже забылась кровь и начала проходить боль от потерь. Но как выразить это? Ведь величие подвига остается. И я, перебрав массу вариантов, решил сделать памятник-медаль. На одной стороне этой своеобразной медали показать народный подвиг, на другой — чего этот подвиг стоил, в какие человеческие жертвы он обошелся.

Но вот проектирование закончено, мы уже приступили к сооружению монумента. И тогда Алексей Степанович Егоров, председатель райисполкома, человек, много сил потративший для воплощения проекта в жизнь, сказал мне: «А ты знаешь, ведь необходимо соблюсти формальность. Нужно получить разрешение городских властей на строительство!» Пришлось мне идти в горисполком. Заместитель председателя был мне лично знаком, вот потому я и обратился именно к нему — к Александру Павловичу Филатову. Он не стал заниматься бюрократическими проволочками и сказал: «Садись и сам пиши проект постановления». Я быстренько написал емкое и очень короткое решение: «Одобрить инициативу Кировского РК КПСС по сооружению памятника новосибирцам, павшим в боях в Великой Отечественной войне, и разрешить его строительство». Чтобы проект решения обрел юридическую силу, его надо было утвердить на заседании исполкома. Филатов взял бумагу и пошел на заседание, которое должно было вот-вот начаться. Я сидел в приемной, ждал. Через некоторое время он выходит крайне смущенный: «Севастьянов против!» (Севастьянов — председатель горисполкома).

— Что же теперь делать? Ведь мы уже начали строительство!

— Делайте что-нибудь районного значения.

— Ну, если мы сделаем из фанеры, то это будет районного значения. А если из бетона, да еще всем павшим новосибирцам, то это — не районного значения!

— Не знаю, не знаю!

И вот ведь что удивительно: этот Севастьянов так закусил удила, так противился памятнику, что до самого последнего момента ставил мне палки в колеса! Объявил вдруг конкурс среди художников на... памятник погибшим в минувшей войне! Мы строим вовсю, ведем колоссальные работы, в которых задействованы тысячи людей, истрачены немалые деньги, и вдруг конкурс на еще один памятник! И он состоялся! В нем участвовало шесть проектов. Но конкурс не дал результатов. И не потому, что все проекты были плохие (хотя почти во всех была использована фигура матери, которую я уже придумал, и фамилии погибших, которые я считаю своей находкой), а потому, что памятник должен был возводиться на набережной. Все сказали: зачем в месте, где люди отдыхают и гуляют, напоминать им о жертвах войны?

Тогда Севастьянов, огорченный тем, что не смог зарубить мой проект при помощи проведения конкурса, издал постановление о запрещении строительства памятника.

Состояние мое было трудно передать словами. Казалось чудовищным, нелепым, невозможным, что такой запрет вообще мог появиться. Чем руководителю, коммунисту кажется вредным памятник? Почему? И что самое убийственное — постановление это появилось, когда работы уже близились к завершению! Поговорить с Севастьяновым, переубедить его было невозможно: он уехал в отпуск.

Иду в облисполком, к первому заму, Алексею Романовичу Штыренко. Он не верит, что такая бумага могла появиться на свет, звонит в горисполком для проверки. Удостоверяется, ахает и бросается спасать положение. Царствие ему Небесное! Он воскресил меня тогда, вдохнул надежду. Тут же была создана группа по спасению памятника. В нее вошли Александр Павлович Филатов, который к этому времени стал занимать пост рангом выше Севастьянова — секретаря горкома КПСС, сам Штыренко, Лосев. И эти люди разработали план. Мне сказали: «За этот месяц, что Севастьянов в отпуске, ты должен успеть все!»

И началась сумасшедшая гонка. Я должен был завершить лепку рельефов, следить за созданием макета, который надо везти в Москву на утверждение, закончить чертежи и вообще переделать тысячу дел. Я и обычно-то не позволял себе расслабляться. Даже обедал не больше 15 минут, в райисполкомовской столовой меня обслуживали вне очереди, а вечерами заскакивал в соседний магазин, хватал бутылку сливок и этим был сыт. А тут пришлось так уплотнить график, что доведись сейчас повторить все это — не смог бы!

Самое трудоемкое дело — лепка рельефов. Я потом уже подсчитал, что мне пришлось обработать 24 тонны гипса. Сначала сам себе не поверил. Но все оказалось верно: 250 плит, 10 ведер гипса на каждую, всего две с половиной тысячи ведер! И как меня на все это хватило? А поздно вечером, возвращаясь домой по пустынным улицам, пел! Мой помощник так перенапрягся за этот год, что заработал себе опущение желудка и потом долго лечился, а я каким-то чудом выдержал!

Лепил из глины, потом отливал в гипсе, потом эту гипсовую форму увозили на бетонный завод, укладывали все это в огромную кассету, шпаклевали щели и заливали особым составом бетона. Примечательно, что для отливки каждой формы для монумента приходилось останавливать работу всего завода, чистить камеру, делать новый состав, подавать его в цех, отливать панель, и только после этой операции можно было продолжать плановую деятельность. Технология эта занимала много времени, и завод не выполнял план. Но никто не роптал, никто не возмущался. Наоборот, люди гордились, что участвуют в таком большом и значимом деле.

Месяц прошел. И мы сделали за этот срок все, что требовалось. Предстояло лететь в Москву за утверждением. Накануне перед отлетом я решил сходить на завод и хоть однажды посмотреть, как происходит отливка панелей. Захожу и вижу, как крановщица цепляет панель краном и та плывет над цехом. Вдруг у крановщицы что-то случилось, и она отпустила панель! Форма разбилась вдрызг, рассыпалась на мелкие кусочки! Ее надо было собирать по частицам, восстанавливать, а ведь мне утром улетать! Всю ночь я провел в цехе, собирал эти осколки, соображая: это глаз? это рука? А ведь точность требовалась большая: изображение должно полностью совместиться с другими, уже отлитыми панелями. Задача усложнялась еще и тем, что это было обратное, зеркальное изображение. Но ночь прошла, и я успел!

В Москве, в Министерстве культуры, должно было начаться обсуждение моей работы. Более неудачный момент было трудно придумать: члены художественного совета только что вернулись с обсуждения монумента Вучетича для Сталинграда. Он, приближенный к руководству страны, даже не стал их слушать, а попросту выгнал из своей мастерской, считал, что может себе это позволить. Понятно, что после такого приема стали отыгрываться на мне. Начали фантазировать: зачем такая большая площадь? Давайте сделаем здесь водоем, а эти пилоны раздвинем по сторонам, а в центр поставим обелиск, и он будет красиво отражаться в воде...

Так они расправлялись с моей идеей, которую я вымучивал месяцами. Вы помните, что первоначально мне нужна была стена? Но я решил отказаться от нее, так как понял, что такое исключительное событие, как Отечественная война, которая объединила весь народ, нельзя отразить на одном панно. Потом я довольно долго вынашивал идею триумфальной арки с несколькими проходами, и лишь позже пришла мысль сделать пилоны, на одной стороне которых поместить фамилии погибших земляков. Эти фамилии — основная идея памятника, его суть. И я был первооткрывателем этой идеи. Вспоминаю, как вызвал меня к себе Александр Павлович Филатов:

— Где ты видел, чтобы такое делали?

— Почему я должен это где-то видеть? Пусть другие у нас посмотрят!

А потом, в школах, в учреждениях висят ведь доски «Ушли на фронт и не вернулись».

— Да, но там 20, пусть 30 человек. А ты хочешь несколько тысяч! Это же политическое событие! Ты не понимаешь, что это такое? А вдруг мы кого-нибудь забудем?

— Оставим пустые плиты и будем заполнять их новыми именами!

— А вдруг мы кого-нибудь напишем, а он не погиб, а сбежал куда-нибудь в Бразилию или Аргентину?

— Уберем его фамилию!

В общем, за свою идею я дрался, как мог, но так и не сумел переубедить Александра Павловича. Пришел домой в отчаянии. Нет у меня больше других вариантов. Нет! Все! Надо отказываться! Опустошенный, подавленный, промучился несколько часов, а когда уже собрался лечь спать, вдруг раздался поздний звонок. Звонил Филатов: «Надо делать!» Опять меня словно воскресили! Прошло довольно много лет, и однажды мне Александр Павлович признался, что его поразила моя убежденность, Если я так дерусь за эти фамилии на монументе, то, наверное, я — прав!

Вслед за мной фамилии погибших стали помещать на памятниках по всей стране. Многие приезжали за опытом. Надо сказать, что тогда еще не было точной цифры, сколько же новосибирцев полегло на фронтах Отечественной войны. Самые смелые думали — тысяч пятнадцать. Когда же военкоматы дали свои цифры, когда их свели воедино, то все были потрясены: тридцать тысяч! Если учесть, что население города в сороковых было чуть больше трехсот тысяч, то выходило, что погиб каждый десятый! Вот какая огромная жертва была принесена новосибирцами на алтарь войны! Тем более важно и оправданно было сооружение памятника.

Впрочем, вернусь к событиям в Москве. Члены совета, пообсуждав мой проект и не зная, что монумент-то уже почти готов, вынесли вердикт: памятник нужен, но не здесь и не такой!

Пока я «бодался» с худсоветом, Филатов и Севастьянов (уже подчиненный Филатова) были на приеме у министра культуры Кузнецова. Обратились к нему за помощью еще и потому, что этот Кузнецов был от нашей области избран депутатом Верховного Совета страны. Думали, что он «наш человек», поможет. А он начал демонстрировать свой «патриотизм»: «Сибиряки такую роль в войне сыграли! Они золотого памятника достойны! А вы тут чего сварганили? Такие вещи так не делают!» В общем поддержки не встретили. Выйдя от министра, стали мои начальники меня упрекать: «Ну и заварил же ты кашу! И как теперь ее нам расхлебывать?»

Сказать, что было тяжело на душе, значит ничего не сказать. Прилетел из Москвы поздним вечером и прямо из аэропорта — к монументу. Хожу там как потерянный. Ночь, темно, болтается на ветру одна лампочка, бросая тусклый свет то на один пилон, то на другой. И я себя чувствую точно так же, как эта одинокая лампочка, не способная растворить эту темноту. Ну почему так получилось? И что будет дальше?

А дальше как в сказке: наутро меня разбудил звонок из обкома. Приезжаю к Федорову — второму секретарю. Он спрашивает: «Ну что там в Москве?»

— Сказали, что приедут после 50-летия Октября и будут принимать решение на месте.

А он мне отвечает: «А мы не станем никого ждать. Будем открывать! Сами!» Поразительно! Сколько раз этот монумент был под угрозой уничтожения и сколько раз чудесным образом воскресал!

Сейчас уже не помню, 6 или 5 ноября 1967 года состоялось торжественное открытие Монумента Славы. На митинге, по приказу первого секретаря обкома Горячева, должно было присутствовать не более 300 человек, хотя площадь вмещает пять—шесть тысяч людей. Чего-то там, наверху, все-таки боялись... Поставили вокруг милицейский кордон, привезли на автобусах делегации от каждого района города, произносили яркие речи, и монумент открыли. Севастьянов также выступал и даже зажег вечный огонь. Митинг закончился, дело сделано! Монумент стоит, горит вечный огонь. Но радости в моей душе не было — я был вконец опустошен и тяжелой работой, и бесконечными стрессовыми ситуациями. Я шел домой тяжелой походкой безмерно уставшего человека. Меня догнал Севастьянов и сказал: «Мы все равно вечный огонь перенесем с этого места в центр площади!» У меня не был сил ни возмутиться, ни возразить, и я бросил резкое: «Только через мой труп!» И пошел дальше.

Удивительно, что потом, после открытия, памятник стал сразу нравиться даже противникам его возведения: сюда привозили важных гостей, экскурсии и делегации. Прошло время, и мне дали премию Ленинского комсомола за эту работу. Помню, вскоре после вручения премии я стоял на трибуне во время первомайской демонстрации и оказался рядышком с Владимиром Федоровичем Волковым.

— Премию-то надо бы поделить пополам, — сказал я ему. Он был тронут моими словами и ответил:

— Ты знаешь, чем я рисковал? Я рисковал партбилетом! И это на самом деле так. Тем более что постановление о запрещении строительства Монумента Славы до сих пор не отменено и оно хранится где-то в городских архивах.

Но все-таки, несмотря ни на что, я думаю: останься я в Ленинграде, ничего бы крупного я не бы создал — там и без того много способных и известных творцов. А здесь был и есть такой простор для работы!

Чернобровцев Александр Сергеевич. «Мой Новосибирск. Книга воспоминаний»